Генри скучающе разглядывал однообразный пейзаж за окном. Казалось, что кто-то включил на повтор историю жизни чахлых немецких полей, и лишь мелькающие за окном коровы разрушали иллюзию вязкой, застывшей бесконечности. Все эти картины сельской жизни вызывали у Генри сонливость. Он был сыном большого города, шумного и ускоренного течения жизни. Он любил гул автострады, безликих прохожих, аромат крепкого кофе, смешанный с запахом бензина и краски. Стогам сена и вялым жвачным животным он предпочитал пестрые плакаты и сверкающие витрины, отражающиеся в окнах автомобилей. Размалеванные проститутки в вызывающих нарядах и облезлые городские коты больше радовали глаз, чем покачивающаяся на ветру пшеница и вальяжные гуси.
– Можно было выбраться на природу и после переезда в Англию, – в который раз ворчал Генри, уверенный, что нет большой разницы, где именно отдыхать. – Или хотя бы взять такси. Такое ощущение, что мои внутренности перемешались от этой тряски.
Генри чувствовал, что сегодня балом правит Флоренс, и это сбивало с толку, обескураживало. Ему нравилось быть сильным мужчиной, способным брать ситуацию под контроль, разрешать даже, казалось бы, неразрешимые проблемы и задавать направление их совместной жизни. А сегодня он даже не знал, как оказался в душном автобусе вместо того, чтобы в который раз спорить с рабочими о цвете плитки в ванной нового дома Эттвудов.
Легкая улыбка появилась на губах Генри, когда Фло горячо шептала о том, что стоит разбавить их серые будни ярким цветом приключений. Это поездка уже не казалась ему такой неуместной и неправильной. Генри чувствовал, как размеренное дыхание Флоренс и легкий цветочный аромат ее кожи создавали атмосферу интимности и полностью сглаживали все недостатки поездки.
– Давай от души повеселимся, – согласился Генри, поворачиваясь к жене и нежно сжимая ее руку. – Обещаю, что не буду больше думать ни о какой работе. Только о тебе.
Он с улыбкой посмотрел на жену, поглаживая пальцами ее запястье и размышляя о том, сколько им еще трястись в душном автобусе. Если бы они сейчас остановились, то Генри не раздумывая поднял бы Флоренс на руки и опустил в душистый стог сена.  Крепко бы поцеловал, наслаждаясь пьянящей майской свежестью. А затем защекотал был Фло, с улыбкой уворачиваясь от сена, которым бы она закидывала его в отместку.
– Так куда мы все-таки едем? – поинтересовался Генри, легким покачиванием головы смахивая сладостное оцепенение.
Он собирался наслаждаться этим днем, какую бы задачу не поставила перед ним Фло. Он чувствовал, что ему по силам преодолеть любое препятствие. Он был даже готов ловить за хвосты кометы и собирать их в букет для любимой Флоренс.

Генри рассмеялся, услышав, что должен заслужить возвращение домой на такси. Он был уверен, что не разочарует Фло сегодня. Он будет примерным мужем, в меру романтичным и ласковым. Будет соглашаться на всякое безумие, смеяться до упаду и веселить Флоренс. Да, он сделает все, чтобы это поездка запомнилась ей на многие-многие годы. В конце концов, им скоро предстоит навсегда покинуть родные места.
Думая о поездке, Генри представил шкатулку счастливых воспоминаний семейства Эттвудов. Множество сверкающих золотых горошин хранило улыбку и смех Флоренс, безмятежное счастье ее души. Серебристые крохотные горошины принадлежали Генри. В большинстве своем они дублировали золотые: "Флоренс понравился подарок на день рождения. Она улыбается, смотрит на меня невероятно нежно. Ее улыбка делает меня счастливым!". Да, Генри искренне радовался, когда радовалась Фло, когда ее глаза загорались, когда она благодарно прижималась к нему. И, когда они засыпали, довольные еще одним прожитым днем, счастье становилось общим.
Узнаешь, когда приедем. Подобная таинственность заставила Генри изрядно понервничать. Он не любил сюрпризы, не любил неизвестность. Он было собирался возмутиться и потребовать ответа, но ощутил мягкое прикосновение губ Флоренс, сладкий привкус ее фруктового блеска для губ. И снова растаял. Вновь появившееся напряжение сошло на нет, а мысли лихорадочно перескакивали с одного возможного вида отдыха на другой.
Фло поспешно схватила свои вещи, когда автобус затормозил у очередной непримечательной остановки. Генри искренне не понимал, как его жена смогла понять, что это то самое место. В какой-то момент он даже подумал, что она и сама не знает куда идти. В конце концов, различить эти безликие пейзажи не было никакой возможности.
Генри вылез из автобуса, с наслаждением делая глубокий вдох и потягиваясь. Его конечности затекли после многочасового сидения в неудобной позе – расстояние между креслами было настолько крохотным, что ноги упирались в спинку соседнего сидения и разогнуть их просто не получалось. А вот миниатюрной Фло явно не было тесно. Казалось, что поездка ее не только не утомила, но и подарила заряд бодрости.
– Если я скажу, что хочу поехать домой, то мы вернемся? – шутливо заворчал Генри, притягивая жену к себе и крепко целуя ее в висок. – А если серьезно, то знаешь, чего я хочу больше всего?
Он сделал небольшую паузу, чтобы придать своим словам больше веса, а затем с самым серьезным видом добавил:
– Заняться тем, что ты сегодня запланировала.
Генри не шутил, он и в самом деле хотел, чтобы план Фло превратился в очередное радостное воспоминание.
Они шли по заросшей тропинке, и вскоре Генри почувствовал до боли знакомый запах. Он ощутил укол страха, но так и не смог определить его причины. Пугливое воспоминание вертелось в голове Генри, мельтешило и никак не давало себе поймать. Он моментально подобрался, напряженно вертя головой и выискивая возможного противника.
– Это точно то место? – тихо поинтересовался он, готовясь отразить любую атаку и как можно быстрее увести Фло из опасного места.

Генри не мог успокоиться. Он вытягивал шею, изучая каждый куст, вглядываясь в неизвестность. Может они и не шли  на казнь, но Генри казалось, что с каждым новым шагом он продвигается по доскам эшафота, а не по пыльной  извилистой дорожке, теряющейся в высокой траве. Тридцать шесть шагов. Неприятный запах лошадиного пота стал ощутимее. Нечто похожее поднималось  с глубин воспоминаний Генри, смешивалось с реальностью, усиливая вонь.  Двадцать восемь шагов.  Генри все еще не понимал, что именно заставляет сердцебиение отплясывать в безумном ритме. В желудке холодело от какого-то первобытного ужаса.  Нечто подобное должны были испытывать первые люди, выходившие из лона пещеры во враждебную неизвестность.  Девятнадцать шагов. Теплая ладонь Флоренс на какое-то время заставила страх отступить. Десять шагов. Тихое ржание достигло ушей Генри, пробралось в слуховой канал, а затем, усиленное во сто крат, сотрясло его внутренний мир. Пять шагов. Лошади. И как только Флоренс удалось выбрать для совместной прогулки именно то, что Генри ненавидел больше всего на свете?! Один шаг.  Ржание становилось сильнее, смешивалось с фырчаньем  и ударами копыт о землю. Шаги закончились. Бежать слишком поздно.
– Мистер Харвелл? – переспросил Генри, в последний момент сумевший взять себя в руки. – Ясно.
Он несколько раз глубоко вдохнул, а затем с улыбкой повернулся к Фло. Он решил, что будет следовать ее плану, даже если в него и входит знакомство с четвероногими длинномордыми монстрами.
– Собираешься кататься на лошадях? – уточнил он, поднося руку Фло к губам и нежно целуя. – Ты моя принцесса. Или, лучше сказать, бесстрашная амазонка?
Он говорил ласково-шутливо, пряча страх и беспокойство за улыбкой. Он был уверен, что больше никогда не сядет на лошадь, но жизнь распорядилась иначе.
– И как только тебе в голову пришла идея приехать сюда? – мягко поинтересовался Генри, стараясь всем своим видом показать, что Фло сделала замечательный выбор. – Не знал, что тебе нравятся лошади.
Генри был уверен, что люди любящие лошадей – сумасшедшие. Как можно получать удовольствие, сидя на спинах у нетерпеливых животных, только и ждущих возможности скинуть неопытного наездника?!
Однажды Генри испытал на собственной шкуре все "радости" конной прогулки. Его, еще совсем мальчишку, посадили на пегую лошадь, а затем до смерти напугали. Он даже не мог насладиться видом с новой высоты. Генри раз за разом прокручивал в голове причитания матери: "Милый, держись крепче. Если упадешь, лошадка пробьет твою голову копытом". И он изо всех сил держался, боясь даже на секунду расслабить хватку и быть скинутым злобным животным. Впрочем, именно это и помогло ему не свалиться, когда лошадь внезапно стала на дыбы, а затем пустилась галопом.
Генри до сих пор передергивало от одной мысли о том дне. И теперь он должен был встретиться со своим страхом лицом к лицу, пройти через этот кошмар вновь.
– Пообещай мне, что выберешь самую спокойную лошадь, – попросил Генри и мысленно добавил:
"Не хотелось бы потом всю жизнь жалеть, что позволил жене свернуть шею..."

И как так получилось, что крохотная золотая горошина Флоренс, едва появившаяся в счастливой шкатулке, потемнела? Черная бусина выкатилась на стол, стремительно удаляясь от заветной шкатулки. Она замерла перед потрепанным приоткрытым мешочком, зловеще демонстрирующим свое нутро. В мешочке несчастья семейства Эттвудов было всего несколько шариков: тоска Флоренс по дому, который им суждено оставить, необоснованная ревность Генри и прочие мелочи. Сейчас казалось, что мешочек навсегда останется маленьким и забытым, что они смогут наполнить семейную жизнь лишь счастьем и покоем. И Генри, мучительно воспринимавший каждый тяжелый период совместной жизни, даже не мог представить, что однажды этот мешочек заполнится, а затем появится еще один и еще, пока счастью в их жизни не останется места. Но это будет потом, когда время ускорит свой бег. А пока Генри важно сохранить каждую крупицу счастья, до краев наполнить шкатулку воспоминаний.
Генри на самом деле хотел, чтобы этот день стал для Фло особенным. Старался изо всех сил справиться со своей фобией, не подать виду, что он не в восторге от ее идеи. Но все полетело к чертям. Он был слабым, он выдал свой страх, не смог скрыть его от жены.
Легкое прикосновение заставило чувство вины вопить и биться о все двери сознания. Генри не хотел, чтобы Фло так смотрела, не хотел отбирать у нее радость этого дня, восторг от новых впечатлений, мириады улыбок и теплый смех.
Он поймал руку Флоренс и снова прижал к губам. Как он только допустил подобное? Как посмел вызвать эту бурю печали в ее душе?
– Просто детский страх, –  поморщился Генри. – Не думаю, что стоит уезжать из-за моей паранойи.
Он не любил говорить о своих слабостях, страхах. Это казалось постыдным и унизительным. С раннего детства Эттвуд старший вбивал в голову сына, что мужчина не должен плакать, что он должен быть сильным, что только олухи позволяют другим сомневаться в собственной мощи. И Генри верил, что обязан показывать Фло только сильные стороны, что не имеет права дать ей повода усомниться в том, что он сможет оберегать семью.
– Давай останемся и повеселимся, – Генри крепко обнял жену и поцеловал ее в макушку. – И для меня повторное знакомство с лошадями... будет полезным. Знаешь, как лучше всего бороться с фобиями? Постепенно делать то, чего ты больше всего боишься.
Он гладил Фло по спине, вдыхая ее аромат и успокаиваясь. Ради нее он обязательно справится. Обязательно.
– Обещаю, что расскажу тебе о причинах своего страха, когда смогу его перебороть, – Генри с улыбкой отстранился. – Пойдем, нехорошо заставлять мистера Харвелла ждать.
Генри подвел Фло к загону, подавив отчаянное желание вызвать такси и сбежать в свою зону комфорта.
– Ты ведь поможешь мне, верно? Если ты будешь рядом, то мне нечего бояться.
Он немного помолчал, а затем как-то странно посмотрел на Фло.
– Если терапия с лошадьми сработает, – заговорщически зашептал он, – то в следующий раз мы пойдем гулять в сад бабочек.

          Мы в этом городе уже семь месяцев и два дня, а я все никак не могу привыкнуть к тому, что в доме напротив живет не старый мистер Дониан со сворой собак и великовозрастным внуком, а какая-то пара, судя по всему такая же молодая и счастливая, как и мы. Фу, надеюсь, что это не так. Я давно смирилась с мыслью, что любовь всей моей жизни - редкостный параноик, путающий мужиков со столбами, светофорами, калитками и кошками. И как-то уже даже привыкла не обращать внимания на загоны в стиле "тебе понравился его пиджак? У меня будет такой же, только отвернись", при том, что посмотреть я могла на пятилетнего мальчишку, идущего в совершенно обворожительном свитерочке с пингвиненком Лоло. Но никогда и никому не пожелаю влюбляться в такого же неадекватного собственника.
          Меня спрашивали, зачем я связываюсь с почти_тридцатилетним судьей, почему я так быстро согласилась выйти замуж, хотя все детство клялась, что никогда не уеду из родного города, несмотря ни на что. Ну, знаете, маленькие девочки тоже клянутся папе, что никогда и никого не полюбят так сильно, как любят его; а потом появляются красивые старшеклассники, фотографии молодого Леонардо Дикаприо, Дженсен Эклз. И, мягко говоря, их обещание нарушено. Вот и я также: клялась, божилась, но просто мне [не] повезло в двадцать лет познакомиться с Генри и почувствовать себя какой-то ванильной девочкой из фанфиков по "сумеркам", которую всегда есть кому оберегать и защитить, если что-то случиться. Мне весь подростковый период не хватало этого чувства, и я хотела чувствовать себя нужной; и пока мы не жили вместе и не думали [хорошо-хорошо, пока я не думала, не планировала, не н а д е я л а с ь] о свадьбе все было настолько сказочно и именно так, как я всегда хотела, что стоило бы задуматься - так хорошо в жизни не бывает, скоро обязательно случится какое-то дерьмо.
          И вот сейчас я понимаю, что расплата за волшебные месяцы счастья пришла. Понимаю, когда вскакиваю с кровати и, не думая о том, что своим слоновьим топотом могу разбудить сопящего, [в пять-то утра, конечно] как медведь зимой в берлоге, Генри, несусь на кухню; я думала, что мне только снится, как я стою в огромной закрытой морозильной камере, полностью, от пола и до потолка, заполненной банками с паштетом. С противно пахнущим рыбьим паштетом, от которого даже бомж, сидящий возле супермаркета, откажется и побежит к себе под мост допивать масло из консервной банки. Я проснулась с такой надеждой, что этот запах останется там, в ужасно-вонючем сне, и получила жесточайший удар в спину: пахло у нас дома. Пахло? Нет, пасло так, словно под кроватью сдохло пару косяков рыбы, в раковине лежал сом, недельной давности, а на кухонном столе разлагался Дейви Джонс. И самое пугающее: нигде на открытых поверхностях не красовалось ни трупов, ни открытых консерв. Я минут десять хлопала всеми шкафчиками, перелопатила весь холодильник, отчаянно сглатывая и стараясь как можно реже вдыхать, и в итоге, оставив после себя полный беспорядок на кухне, была вынуждена признать, что искать то, чего как бы нет, бесполезно.
          - Генри, - возвращаясь в спальню, зову я, надеясь, что это не он откинул копыта и распространяет такой безбожно отвратительный запах, - Генри, проснись. Дома воняет, как в Бикини-Боттом, и если я еще и не выблевала желудок, то только потому, что боюсь увидеть Сквидварда в унитазе.

          - Замолчи, - неужели нельзя про себя перечислять всевозможные варианты источника запаха? Он, конечно, судья и все такое, думать - это не его тема, надо сразу говорить, но неужели нельзя обернуться, сравнить цвет моего лица и лежащие в тарелке зеленые яблоки и просто заткнуться? Или хотя бы понять, что я тоже не всю ночь жилплощадь шагами мерила, и также, как и он, только недавно продрала глаза. И_з а т к н у т ь с я.
          Никто не любит просыпаться. А особенно это не любят делать в пять утра. Но пока Генри почему-то думает, что за окном уже довольно позднее утро, скоро надо все равно собираться на работу. И хорошо, что он не догадался посмотреть на часы, а то бы на дне океана проживал не Спанч Боб, а несчастный будильник, телефон и все, что имеет циферблат и некое подобие на него. И, скорее всего, к жителю ананасового домика [боже мой, как я хочу консервированный ананас. с е й ч а с ж е] он попытался бы отправить и меня, но не успел бы чисто физически. Я никогда не отличалась особыми способностями к бегу на короткие дистанции, но сейчас, кажется, побила мировой рекорд или хотя бы рекорд страны. Еще никто и никогда, я уверяю вас, не забывал обо всем на свете и не срывался с места так быстро, как это только что сделала я. Только секунду назад я на полном серьезе на месте Генри видела огромного лосося, раскидывающего вокруг себя икру, а сейчас уже, падая, отбиваю себе все колени и тихо надеюсь, что желудок закреплен внутри достаточно прочно.

          - Ты... отвратительный, самодовольный... грязный таракан, - в десятый раз сплевывая зубную пасту в раковину, шиплю я, прекрасно видя отражение Генри в зеркале и не отдавая себе отчет в том, что почти в точности повторяю слова Гермионы в адрес Малфоя. Всегда любила ту сцену из третьего фильма, да и вообще всю ту часть, наверное, поэтому сейчас в помутившемся сознании всплыли именно эти строки. Я никогда, никогда прежде не высказывала ему все, что я о нем порой думаю; просто потому что верила, что сказанное на эмоциях - неверно и совершенно точно глупо, поэтому-то и не обижалась никогда на какие-то по-детски не обидные фразы самого Генри. Но это просто верх всего того, что он когда-либо говорил и делал раньше.
          - Тебя мама в детстве не учила, что грязные вещи надо стирать? А если они дорогие - относить в химчистку. Но убирать подальше от людей, особенно если вещи пропахли чем-то термоядерным! Тем более рыбой, от которой, как ты знаешь, мой внимательный, мне всегда плохо! - на самом деле даже крокодил в куче человеческих тел внимательнее к мелочам, поэтому Генри вряд ли вспомнит, что меня вообще не воротит от морепродуктов. Более от того - быстрее от падения апельсина взорвется вся планета, чем я скажу, что устала от постоянной рыбы на ужин. Но наплевать. Все равно он нихрена не запоминает, кроме имен подсудимых, их биографии, родословной их домашних животных и их же аллергических реакций. Совершенно ничего, нет. Феноменально короткая память у мужика.
          Последний раз ополаскиваю рот и, прижав полотенце к носу, чтобы уж точно не вдохнуть еще раз эту дрянь, я иду в спальню, намеренно задевая Генри плечом. Он раздражает, он выбешивает, он просто бывает настолько мерзким, что я откровенно жалею, что когда-то давно пеняла на отца и его отношение к матери. Да они были просто эталоном дружной семейной пары, словно жили под вечным покровительством Афродиты. Но я мечтала о лучшей жизни. Всегда, с раннего детства, я хотела, чтобы в моей семье был вечный покой и гармония. Не понимая, что все это - понятия слишком растяжимые. Берлин просто очень плохо влиял на Генри, или он почувствовал себя участником одного из немецких фильмов. И с тех пор, как мы здесь, он постоянно устраивает глупые сцены и разборки, успокаиваясь так же быстро, как и взрываясь. И так же быстро забывая все, что было два часа назад. Обезумевший собственник. Его словно подменили на таможне, забрав моего [чуткого, понимающего, л ю б я щ е г о].

- Да заткнись ты уже, идиот! - роясь в прикроватной тумбочке, крикнула я, - Хватит вести себя, как надоедливый младший братец, которому чего-то не хватает в жизни. У тебя есть, по крайней мере было, все!
          Хотела добавить "И если ты чего-то потерял, то это все твоя сранная ошибка, а не всего мира, хренов ты индюк", но решила оставить это на потом, потому что поиски одной маленькой коробочки в куче проводов, наушников, упаковок таблеток и разноцветных маленьких конфет неожиданно увенчались успехом. Я вообще не надеялась [и панически не хотела] найти в этом ящике то, что, собственно, нашла. Я бы предпочла закинуться таблетосами и пойти дальше спать, откровенно злорадствуя про себя, что я-то могу заснуть в любое время суток и почти в любом месте, а Генри - нет. Если он встал - он встал, день уже начался и прерывать его еще раз на сон дело непозволительное. Но раз адовая коробочка нашлась, то надо проверить. Проверить и удостовериться, что во всем виноват его вонючий пиджак и постоянное напряжение, в котором я живу вот уже восьмой месяц.

          Тест дал положительный результат.
          Нет-нет, вы не поняли! Тест. Дал. ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ. Результат.
          Правда? Нет, постойте, серьезно? Положительный? Да что за бессердечные люди делают эти тесты! За что? Я не хочу, я не буду, может быть оно само рассосется?
          Сейчас я просто не могла придумать ничего лучше, кроме как упасть на пол возле унитаза и, отбросив предательски сверкающий двумя красными полосками тест, позорно разрыдаться. От души. И я плакала не о том, что у ребенка будет совершенно ненормальный отец, который, возможно, испортит ему всю жизнь; не о том, что я совсем не гожусь на роль идеальной мамочки, которая во всем помогает и поддерживает свое чадо; не о том, что я откровенно боялась реакции со стороны Генри [хотя он все равно не сможет сказать "это не я"]. Нет. Все дело в том, что я, какая-то двадцатидвухлетняя студентка, на полном серьезе задумалась, сколько в запасе есть еще времени. Я не имею права на такие мысли и уж тем более действия, но
          Я не хочу. Я не могу. Я не мама. Я не буду мамой. У меня не родится ребенок.
          - Нет, не сейчас, - размазывая по лицу слезы, сопли, прилипшие к щекам волосы, шепчу я сама себе. Успокаиваю, убеждаю в правильности и логичность своих мыслей; тщетно. Я чувствую, почти вижу укоризненное детское личико, уже совсем взрослое и понимающее. Как будто у него есть шанс дорасти до такого возраста или хотя бы просто вдохнуть первый раз воздух. Это было бы в кассу до переезда в Берлин, вот да, тогда бы я была невероятно счастлива, я бы только и думала о том, что внутри меня уже была новая жизнь; я бы бегала, кричала, танцевала, смеялась, плакала от того, что действительно счастлива, по-настоящему. Я бы тут же приехала к родителям и сказала, что они совсем скоро станут бабушкой и дедушкой; позвонила Генри и сказала бы, что спустя каких-то девять месяцев он будет умиленно улыбаться, глядя на малыша в множестве пеленок. Мы бы тут же поменяли весь наш режим, пересмотрели все питание и начали бы тут же подбирать маленькую, совершенно кукольную, кроватку. Мы бы ждали. А сейчас
          - Я не мама, - прорыдала я, закрывая живот сложенными крестом руками, словно хотела оберечь его от самой себя. Только спасала я малыша от совершенно больной семейки, которая и семьей-то стать не должна была никогда. Просто на небе что-то перепутали и столкнули нас с Генри; а потом еще несколько месяцев пудрили ему и мне мозги, чтобы мы решили, что идеально подходим друг другу. Какой вздор. Мы никогда, ни разу в жизни не говорили друг другу "я тебя люблю". Не потому что, как во всех нормальных парах, слова были бы лишние. А потому что правда не любили. И сомневаться в этом может только дурак, потому что наша семья больше похожа на древнеспартанскую, чем на современную, даже не самую счастливую.

          С каждым словом, с каждым движением Генри дыра внутри меня разрастается еще больше, зияя своими рванными краями. И я не хочу отвечать, не хочу реагировать на его фразы.
          "Я смогу стать хорошим отцом"
          Шире.
          "У него будет мой подбородок... Мы же сможем измениться, ради него"
          Шире!
          ШИРЕ!
          Ш и р е
         
          Как ни крути, а из песни слов не выкинешь. Мы не можем жить в тишине и покое, мы не можем не ругаться по всяким мелочам, мы не можем быть хорошими родителями, как бы Генри ни пытался убедить меня [себя больше] в обратном. Он часто говорил о детях, тогда, еще в прошлой жизни; его глаза никогда не светились таким счастьем, как в тем минуты, когда он рассказывал, какую хочет разницу в их возрасте, как бы назвал первого сына и дочь. Только все это казалось далеким и совершенно нереальным, потому-то таким волшебным и притягательным. Реальность же оказалась хуже, намного хуже: в пять утра мы сидели на полу в ванной, оба растерянные и оба, я уверена, до усрачки напуганные. И, хорошо, справедливости ради стоит сказать, что Генри хотя бы пытается убедить себя в том, что он будет ждать этого ребенка. Пусть ни одному из них не суждено увидеть друг друга хотя бы раз.
          А малыш-то все равно есть, он уже внутри, медленно развивается, плавает... Может, он уже может понять мысли матери? [ага, матери, слишком высокопарно]. Только, маленький, совсем скоро тебе придется уйти. Я не хочу, но другого выхода просто нет. Твой папочка возможно смог бы полюбить тебя больше, чем самого себя, а это уже подвиг, поверь; только вот меня он не любит. Не так, как нужно, чтобы ты жил и радовался, чтобы бежал домой со школы, чтобы, захлебываясь эмоциями, рассказывал друзьям, как мы провели прошлые выходные. Нет. Такого не будет. Скорее всего ты будешь так же, как и я сейчас, стараться не утонуть в собственных слезах, потому что не будешь чувствовать любви между родителями. Я не хочу видеть, как ты растешь, пойдешь в школу, потом в университет, потом в церковь под алтарь, зная, что все время, что ты провел рядом с нами, ты опасался очередной ссоры и драки. Мы не плохие, маленький, нет, просто этот союз уже ничто не спасет, даже бесконечная, бескрайняя, как воды океана, любовь. Любовь к т е б е.
          - Прости, ты не должен был, - разбито говорю, все еще не отнимая рук от живота, даже чтобы в ответ обнять мужа, - Не должен был видеть этого. От этого только тяжелее. Тяжелее прощаться с ним.
          Он будет похож на ангела? Да, будет. Более того - он станет ангелом, и навсегда останется рядом с нами, безмолвно укоряя в содеянном. И всю жизнь он будет рядом с нами, как напоминание о том, от чего мы отказались. И если я переживу этот день и еще пару недель после, я обязательно напомню Генри об этом утре, о том, что, несмотря на то, что он дьявол во плоти, ничто человеческое ему не чуждо, и что я обязательно назвала бы сына Демьяном, если бы у него был мало-мальский шанс появиться на свет. Но я верю, что он не сможет измениться, даже ради собственного ребенка. Потому что восторг от рождения малыша пройдет, наступят обычные будни, с кормлением каждые два с половиной часа, сменной подгузников, коликами, режущимися зубками и постоянными криками. Не только детскими.

          Он начал говорить. Я ждала и уже даже не боялась этого. И он начал говорить. Сперва негромко и довольно спокойно, но с каждым словом его голос становился все более устрашающим. И первые пару секунд я хотела переждать эту бурю, которая, я уверенна, была бы короче, чем все остальные, хотела просто промолчать и подумать, если ли клиники, делающие аборты без согласия мужа, при условии, что на них не наедут и не затаскают по судам. Я правда хотела, пока он и правда меня не убил [хотя это все такая брехня, что было бы смешно, если бы эти слова не раздавались от мужа. от, мать его, м у ж а]. Меня бесило каждое слово, произнесенное им, потому что все было насквозь пропитано фальшью, которую не мог распознать только глухой. Он или беспросветный кретин, или серьезно думает, что сможет дать малышу все то, что он сейчас наобещал. Как, как ты сможешь обеспечить ребенку светлое будущее, если ты даже свое собственное построить не смог? Дети расплачиваются за грехи родителей, а если у тебя отец - демон тьмы, король ада, гребанный Люцифер в теле судьи, то ты априори обречен на сплошные страдания, без толики меда в этой цистерне дегтя.
          - Закрой рот, не смей так говорить обо мне! - никакого страха и уже даже никаких слез, только отчаянная ненависть к человеку, которого, о господи боже, смеет называть себя отцом этого ребенка, - Ты даже на пять минут не смог притвориться, что тебе действительно не все равно; как, скажи мне, как ты собираешься растить восемнадцать, а то и больше, лет этого малыша? Да ты же лишишь его всего, если увидишь, что он на меня похож больше, чем на тебя! Ты, неблагодарный кусок дерьма, затаскаешь его по больницам, заставляя снова и снова сдавать ДНК-тесты, если тебе покажется, что у него цвет глаз, как у Саймона, который провожал нас в аэропорт. Хотя ты знаешь, о да, ты прекрасно знаешь, Эттвуд, что я ни с кем, кроме тебя, никогда не была, - я собрала все силы, которые только оставались, чтобы не потерять сознание на месте же, и Генри получил от меня смачную пощечину и последующий за ней удар в грудную клетку. Мне наплевать, что ему почти совсем не больно [он не человек, он не может чувствовать боль], что он разозлится еще больше и перебудит своим мерзким басом всю улицу. Я подписывала сама себе смертный приговор, но мне наплевать. Я не могла терпеть, не могла молчать, не могла позволить ему думать, что я - его полноправная собственность и он имеет права распоряжаться мной и тем, кто живет во мне сейчас, самостоятельно.
          - Да, я хочу его убить! Ты ведь это хотел услышать? Да-да-да-да, этот ребенок никогда не родится, потому что он не нужен отцу в первую очередь! И пусть лучше он никогда не узнает тебя, чем будет жить под одной крышей. И ты можешь сколько угодно упрекать меня в том, что я бессердечная тварь и безжалостная сука; можешь сколько угодно угрожать и разбивать кулаки о плитку. Ты все равно ничего не сможешь изменить. И даже если в твою пустую бошку придет мысль закрыть меня в доме и не выпускать девять месяцев, знай, что есть множество способов прервать беременность самостоятельно до двенадцатой недели! И ты понимаешь, что ничего не сможешь поделать, поэтому так и бесишься! Понимаешь, что виноват и ты тоже, но никогда не признаешь этого. Потому что ты - самодовольный, избалованный и совершенно не контролирующий себя урод!
          Слова слетают с языка непроизвольно, и я чувствую, что пора успокоиться и замолчать, хотя бы для того, чтобы спокойно отдышаться. Но ненависть сильнее разума. Доказывая мне, что не права и что мы сможем вынести это и быть всегда рядом, он не сможет воззвать к моей совести, как бы ни старался. Потому что не чувствую себя виноватой в том, что это он убил все хорошее, что было во мне,  в том, что он сам похоронил все то возможно-счастливое, что могло у нас быть. И я не позволю добраться еще и до нерожденного ребенка, на которого у него уже есть свои планы. Дети не должны расти в ненависти; в противном случае из них будут вырастать такие же деспоты, как Генри Эттвуд.

          - Ты не сможешь дать ему даже необходимый минимум, - не плакать, не плакать, не плакать. Нет, я ни разу не рыдала из-зто того, что этот мудень позволял себе говорить или делать. На него всего равно ничего бы не подействовало; он бесился, если что-то шло не по его задумке, и пусть бесится, потому что хоть раз в жизни кто-то должен отобрать у бедного богатого мальчика конфетку на палочке, - Ты портишь все, к чему прикасаешься, мерзкий осел.
          Я не боялась его. Знаете, всем же в детстве говорили, что надо бояться собаку, которая молчит, а не лает? Так вот, это сущая правда. Генри вопил, как младенец переросток, уже долго, но никогда ничего сверхъестественного не делал. И да, это говорю я, его жена, охнувшая от того, что кровь из носа попала на губы. Я не собиралась бить его в ответ, пока не собиралась. Вместо этого надо было остановить кровь, чтобы хотя бы создать видимость повиновения и осознания безвыходности ситуации и собственной никчемности. Ему всегда это нравилось и он переставал замечать что-либо еще вокруг себя.
          - Тебе еще не поздно порадовать небеса и сдохнуть самому. Пусть на три десятка запоздало, но результат-то в итоге тот же, - с отвращением отталкиваю его, подходя к аптечке. Нужна, срочно нужна вата, иначе меня еще раз вывернет наизнанку, на этот раз от вкуса крови. И, кажется, я даже ее запах чувствую, несмотря на то, что это анатомически невозможно, - А пока взгляни на себя. На человека, который хочет дать жизнь малышу, но всей душой, или что у тебя там, где она должна быть, ненавидит его мать. Взгляни и ответь сам себе: как ты можешь обещать золотые горы неродившемуся ребенку, если уже испоганил жизнь двух человек.
          От всего происходящего слегка подтряхивает, руки дрожат, как при лихорадке, поэтому я не сразу смогла отодвинуть всевозможные коробочки и бутылочки, чтобы добраться наконец-то до упаковки с ватой. И один пузырек все равно упал в раковину и каким-то совершенно непостижимым, мистическим образом остался цел. Касторовое масло. И после такого кто-то будет убеждать меня в неправильном выборе? Упал не спирт, не перекись водорода, не что-то еще, что стояло на полках, а именно касторка, которую пьют ненормальные женщины, не доверяющие врачам, чтобы простимулировать родовую деятельность. И я же знаю, что эта самодеятельность приводит к смерти плода или рождению на унитазе, что тоже не очень приятно. Знаю, но не помню, когда его купила и зачем храню.
          Забываю о хлещущей крови, ненавистном мудаке, тяжело, как минотавр, дышащем надо мной, и протягиваю руку, медленно поднимая флакон с касторкой. Вот это действительно отвратительно и бесчеловечно, но если это единственный выход - я пойду на свет в конце туннеля, а не продолжу сама себе заколачивать гроб.
          - Это не результат любви, Генри, - спокойно, сама того не ожидая, шепчу я, сжимая в кулаке маленькую бутылочку, второй рукой все еще закрывая живот, и медленно поднимаю глаза, чтобы взглянуть на мужа в отражении зеркала, - И ничего хорошего из этого не выйдет. Даже если позволить ему остаться.

У него с завидной частотой менялось настроение, слишком часто, даже для него. И вот это пугало по-настоящему. Вот она - та самая собака, которая молчит, и которой надо бояться. Обычно он долго орал, разбивал кулаки и настольные светильники о стены, а потом просто замолкал на полдня, видимо, израсходовав весь запас отрицательной энергии. И я привыкла к такому ходу события, поэтому в большинстве таких случаев, просто запиралась в спальне и заходила на Фейсбук, от всей души надеясь, что этот неадекватный боров не вынесет дверь. Иногда, когда случалось что-то "из ряда вон выходящее", типа звонка бывшего одноклассника, просто крики прерывались рукоприкладством, причем не только с моей стороны, хотя это было бы куда логичней. И это было вполне себе привычным делом, которое никогда не удивляло_поражало меня [последнее время по крайней мере точно].
          Но сейчас я не знала, что от него ждать. Он подозрительно прыгал из образа в образ, менял маску с любящего и заботливого мужа на тирана и деспота. Ни капли при этом не напрягаясь. И кто знает, сколько еще у него в плаканах таких смен личности. Сегодня он напоминал Билли Миллигана, в котором живут двадцать четыре разнообразные личности, от пятилетней англичанки, до сороколетнего чеченца и американской лесбиянки. И каждая личность в любой момент может захватить контроль над телом бедного Билли, что он сам не заметит, как это произошло. И иногда, когда одна из личностей совершает что-то противозаконное или просто не нравящееся другим, на пост заступает следующая, более совестливая, которая старается исправить совершенный проступок. И вот когда Генри осторожно, будто идя по кочкам в глубоком болоте, рассказывал о том, что будет, если я все-таки позволю этому малышу родиться, я все больше убеждалась, что это говорит не он. Не пять_минут_назад_Генри. А тот, с которым я познакомилась тогда, в мае. Но я не верила ни одному из них; больше нет.
          - И почему ты согласишься оставить меня? Потому что дорожишь моими чувствами болше, чем своими? Потому что тебе хватит одной только субботы? Потому что тебе важнее просто жизнь этого ребенка, а не безоговорочное владение им? - тихо, боясь спугнуть эту мягкую личность Генри и призвать на ее место дьявольскую, говорю я, - Или ты просто знаешь тысячу и один способ обойти условия любого договора?
          Я не хотела верить, не верила, но все равно надеялась, что все его слова - правда. Вдруг он действительно уже любит этого маленького мальчика [лучше девочку, пожалуйста] и готов на все, только бы дать ему шанс прожить жизнь лучше, чем его родители. Вдруг это действительно правда и зря я все еще сжимаю в руке касторку. И вдруг я правда однажды пожалею, что убила этого ребенка.
          - Ладно, ты все равно никогда не скажешь правду.
          С тяжелым вздохом, словно меня впереди ждет гильотина, я освобождаю руку от пальцев Генри и, прикрыв глаза, выливаю касторовое масло в раковину. И вовсе не потому что боюсь сорваться и марызнуть всю бутылку разом, совсем нет; а как доказательство для Генри. Доказательство согласия с его условиями. И даже если сейчас контроль над его телом захватит демон и опровергнет все сказанное им до этого, я ничего не потеряю, потому что вход в больницу он мне перекрыть в любом случае не сможет.

          Кидаю в раковину опустевший пузырек и поднимаю глаза на Генри. Теперь он уверен, что я поступлю так, как того хочет он. Прекрасно, пусть пребывает в блаженном неведении, пока я не решу, что делать дальше. Это первый раз за все время жизни с ним, когда я не боюсь пойти против его воли, потому что он все равно не сможет ничего сделать. Не пока у меня под сердцем его ребенок. И он может сколько угодно злиться, но кулаки чесать придется о стены и кухонные тумбы.
          - Нет, это неправда. Ты любишь меня. В противном случае ты бы не хотел, чтобы на свет появилась девочка, похожая на меня; ты был бы согласен с каждым моим словом и мы бы уже стояли под дверьми больницы, ожидая открытия гинекологического кабинета. Ты бы не обвинял меня в бездушии. Если бы не любил. - И я действительно так думала, а не проверяла способность Генри держать себя в руках. Потому что даже я, так отчаянно и нереально когда-то любившая этого человека, категорически не хотела, чтобы мой малыш встретил его. Нет, я бы отвезла его в Австралию или Японию, отдала бы любые деньги, чтобы поменять его свидетельство о рождении и все-все-все документы, по котором можно вычислить местоположение. Я бы сделала что угодно. И в первую очередь я бы попыталась не давать ему жизни вообще, чем такую. И если этот вариант не прокатил, то стоит воспользоваться подвернувшимся шансом и хотя бы ограничить до минимума общением с огосподибожеясейчасэтоскажу отцом. И не допускать, чтобы этот ребенок хотя бы раз увидел нас вместе - встреча будет представлять собой отвратительнейшую сцену, как это всегда и бывает, и маленький человечек никогда не сможет выбросить это из головы.
          Нет, было бы преступлением подумать, что я вышла за него только потому что боялась никогда не выйти замуж вообще, или потому что он судья и я повелась на заработок, или потому что мне не хватало драйва в жизни. Это не так. Я повелась не на деньги или обещанный адреналин, а на красивые разговоры и жесты, которые сопровождали меня все первые недели нашего знакомства. Это было так сказочно и невероятно волшебно, что я подумала: вот он - мой человек. Мой Эдмон Дантес, Эдвард Каллен или Огастус Уотерс - какая разница. Я просто, как и все несчастные жены мира сего, хотела вечной любви и постоянного взаимопонимания, а взамен получила то, что, собственно, получила. Да еще и верила, что его всепоглощающая ревность со временем исчезнет, как роса поутру, и все станет как раньше, до нашего переезда в этот чертов город. Я правда верила, доверяла ему, пока он сам все не разрушил. И теперь уже даже ему не удастся восстановить все из оставшейся пыли; не то что малышу.
          - Я не смогу запретить тебе. Но ты никого и никогда не сможешь полюбить больше, чем себя. Ведь этот брак, переезд, ребенок - ты все делал в большей степени для себя, - при слове "ребенок" выбрасываю чертов тест с мусорную корзину и бросаю сверху тут же размотанный рулон туалетной бумаги. Чтобы не натыкаться больше на насмешливо сверкающие красным цветом две полоски, - А теперь, будь добр, выйди и проветри все комнаты. Если я там будет пахнуть рыбой я постараюсь, чтобы меня вывернуло на твои новые ботинки. И погугли, какой медцентр открывается раньше всех.

          Мы просидели [провалялись на холодном полу, простояли у раковины, проругались, проорались, проненавидели друг друга] в ванной порядка двух часов, если уже открылся один из медицинских центров, и странно, что так мало. Я думала, что прошло не меньше половины суток, как минимум десять раз по шестьдесят минут. Слишком много всего успело произойти: я стала мамой и без_девяти_месяцев_разведенкой за два сранных часа. И сейчас, собирая волосы в высокий хвост, чтобы не сильно намочить, я надеюсь, что горячий душ сделает все гораздо проще, чем это есть на самом деле. Хотя всегда достаточно скептически относилась к сценам в книгах или фильмах, где главный герой решает проблемы планетарного масштаба в душе. Как, ну скажите мне, как можно найти ответ на все свои вопросы, просто постояв полчаса за тонкой стеклянной перегородкой под тяжелыми водяными струями?
Или это посто мне мешает крик Генри из соседней комнаты? Я не слышала, как он говорил по телефону и что пообещал за то, чтобы нас приняли в срочном порядке, но уверена, что ни одна уважающая себя клиника не отодвинет остальные приемы на час попозже просто из-за низкого голоса звонящего. А там, хрен знает, вдруг у девушки в приемной давно мужика не было? Может они увидят друг друга, влюбятся и будут жить долго и счастливо, пока не умрут в один день? А я спокойно доучусь и уеду обратно к родителям [побитой собакой, ну и что]
          Я выключила душ как раз в тот момент, когда Генри заговорил о еде. И опять вспомнила, что все это время, с пяти утра, хочу консервированный ананас. И грех это сваливать на беременность, я всегда любила и могла скупать просто оптом эти баночки; поэтому первое, что я сделаю после врача, наверну банки две сразу. Но это будет после, потому то сейчас мне хотелось еще раз прочистить желудок при одной мысли о чертовом кресле, которое меня уже ждет.

          Второй раз за сегодняшнее утро я не хотела верить в происходящее. Несмотря на то, что мы с Генри договорились только час назад о том, что я рожаю, а он сваливает на все четыре стороны, я до последнего надеялась, что смогу обойти этот уговор. И вот это "последнее" настало. Последняя надежда не быть мамой в двадцать два года, даже не закончив университет. Последний шанс для этого малыша никогда не узнать, какое мудло его отец. Последний... Просто последний день моей прошлой жизни.
Я выхожу из кабинета, благо Генри поступил как более или менее нормальный человек и, послушавшись меня, остался ждать в коридоре, похожая на зомби из "Ходячих мертвецов". И, осознавая, что путь назад будет завален бревнами, если я произнесу это вслух, тяжело выдыхаю:
          - Двенадцать с половиной недель.