http://uploads.ru/?g=kP1or.png

Отец всегда говорил, что жизнь перестанет идти под откос, если ты сумеешь найти внутри себя один-единственный верный перевал, за которым тебя ждет особенное место - место, где можно отоспаться на век вперед, смыть всю эту грязь, что люди так любят лепить на каждого второго встречного просто потому что они сами обиты этими эмоциональными помоями с ног до головы. Он говорил, что всю эту гадость очень просто сбросить: отряхнуться, словно дворовый пес в своем воображаемом тайном месте, и дышать сразу станет полегче. Ну да, как жаль, что единственный человек во всем мире, который умел следовать этим советам, кормит червей на третьем метре под землей, и уже никогда не выслушает нытье его маленькой девочки, запертой в самой страшной тюрьме, почему-то называемой школой-интернатом.
          Вопреки всем моим ожиданиям, желаниям и молитвам старым и новым богам "Черная лагуна" не растаяла, как ужасный сон, а навалилась с самого раннего утра со всеми ее санта-барбарами между двумя подружками, одним заносчивым парнем, которого одна из моих соседушек уже не хочет, а другая - все еще да, их маленьким улыбающимся другом и еще одним, что вечно уходит ночами в комнату к светленькой малышке-первоклашке. А, ну да, конечно же, есть еще один. Благодаря которому просыпаться с тихим "ну мать твою" стало уже привычным делом. Сложно, знаете ли, промолчать, если первое, что ты видишь после снов, что полны призраков, это тот самый сранный призрак. Призрак мертвого пацана, который был одним из этой кучки и теперь отчаянно хочет, чтобы я убедила его дебиловатых друзей в том, в чем сама мало что понимала. И ему-то все равно, чьи имена писать на запотевших зеркалах в девичьих спальнях, или в какой душевой появляться, или как часто это делать. А вот я бы предпочла ходить остаток жизни не под главную тему гастбастерс.
          Мм, нет. Я передумала, пожалуй, лучше входить в класс, особенно к Бельмонте, где тебя встречают фанаты "Охотников на приведений", чем обозленные на весь мир и не нужные собственным богатеньким родителям отпрыски. Типичный их представитель как раз сейчас влетел в класс, прямо под просьбу преподавателя рассаживаться по местам и закрыть рты, и начал объяснять мне основы местного юмора.
          - Придурок, я ничего не выдумывала, - шиплю сквозь зубы, старательно делая вид, что мне просто с ума сойти как интересны все эти непонятные термины и прочие загогулины, которые Камило усердно выводил на доске. Только, видимо, я не была рождена прекрасной актрисой: преподаватель все равно видел, что наша парта была слишком занята выяснением отношений, чтобы попытаться вникнуть в тему урока. Или хотя бы открыть тетради на чистом развороте, а не разрисованном игрой в крестики-нолики с самой собой, сердечками и мужскими детородными органами в момент семяизвержения. И я даже хотела поначалу прославить Бельмонте и его странную привычку держать очки в руке, когда он чем-то особенно возмущен, потому что его бы точно не порадовали мои феноменальные художественные способности, как раздался громкий голос директора, приглашающего Ивана в кабинет, - Катись, - и вот тут петь дифирамбы преподавателю резко расхотелось. Еще до того, как за Ноиретом закрылась дверь, Камило пробурчал что-то вроде "Медина, Вам не надо разъяснять?" и указал очками, практически вознесенными на Олимп, на выход.
          Пока я еще не выбралась из зыбучих песков проблем, куда успела попасть в первый же день пребывания в этом адском месте голубых кардиганов и клетчатых юбок, нарываться на очередной билет в кабинет Эльсы не хотелось. Оно, конечно, весело смотреть на то, как она злится, нервно откидывает волосы со лба, замасливая собственными пальцами прямые пряди, откидывается на спинку кресла, чтобы спустя пару секунд вскочить и еще раз попытаться вдолбить мне в голову, что я отвратительная, наглая и своенравная девчонка, и пару дней назад я бы предпочла еще разочек посидеть в первом ряду на подобном концерте, чем на скучнейшем уроке, но сегодня это было бы крайне несправедливо. Из-за отчаянной веры в папочку, резко проснувшейся в Иване, подписываться на две недели чистки конюшен я не собиралась.
          - Ты - идиот! Из-за тебя нам влетит, - даже не думая о том, что в соседних кабинетах идут уроки, что Бельмонте может только выглянуть из класса и увидеть, что я, вслед за Ноиретом, свернула в противоположную кабинету директора сторону, что кричу сейчас, распахнув дверь, как у себя дома, в мужской вообще-то туалет, - Дважды, - увидев, для какой цели Иван пошел именно сюда, а не, например, в комнату, протягиваю руку, тихонько щелкнув пальцами. Лучше получить от какого-нибудь повара по лбу за курение в туалете, этим тут каждый пятый грешит, чем объяснять ему же, чем мы тут еще можем заниматься в урочное время.

Чуть ли не первобытный страх, преодолевая весь позитивный настрой и всевозможные отговорки, придуманные специально для разозленного Ивана, пряча за спиной огромный кровавый топор, в рукоятке которого таился еще и отравленный нож, накрыл меня весьма неожиданно. Со стороны всегда смешно слышать об орде призраков, мозолящих мне глаза на каждом шагу и хриплым булькающим шепотом умоляющих найти виновного в их смерти. Но, серьезно, если вдруг каким-то непостижимым образом, высшими силами или еще какой сверхъестественной и невозможной в нормальном, правильном, мире херней они научились не просто появляться из ниоткуда и вечно загадочно улыбаться мне вслед, из-за чего я вполне могла принять их по незнанию за обычных учеников, но и спокойно открывать двери, то, простите, это полный крах. Опешив, я первые полсекунды смотрю на дверной косяк, наивно про себя надеясь выжечь сквозную дыру во входящем духе, чтобы он умер второй раз в пламенных муках и забрал вместе с собой всех остальный в ад, или куда там они попадают, лишь бы больше не видеть никого из них.
         Тогда, когда папы только не стало, я считала каким-то божьим даром свою способность встретиться с ним еще хотя бы один раз. Один несчастный, ничего не значащий и абсолютно не способный исправить даже сотую долю всего, что требовало поправок, раз. И многое бы отдала на самом деле за еще одну встречу с ним, если он смог бы рассказать, есть ли эта пресловутая жизнь после жизни и стоят ли эти отпущенные десятки того, что может ждать нас потом. Или попросила бы уйти вместе с ним, чтобы перестать чувствовать невидимые руки на горле каждый раз, когда очередной убитый дружок ненормальных обитателей этого интерната решает прийти потрещать на сон грядущий. О, Боги, да я готова была пообещать больше никогда не агрессировать не то, что на Ноирета, но и просто в его присутствии, ради такого благого дела.
          И большие теплые руки, что сгребли меня в охапку, выхватив не только из поля видимости того, кем бы он ни был, кто зашел в помещение, но и из зарождающейся панической атаки, напомнили о чем-то, что было потеряно и забыто с самого первого часа в "Черной лагуне". Под пеплом разочарований во всех ровесниках неожиданно всколыхнулись новорожденные фениксы надежды, порожденные тем самым теплом рук взбешенного Ноирета. В легких не может не хватать кислорода, алые пятна, что уже начали появляться перед глазами, просто не могут не исчезнуть, когда существует и явственно чувствуется такая сильная связь с реальность, даже если эта реальность - Иван. Но в следующий момент, когда кто-то за тонкой деревянной перегородкой тяжело вздохнул, а осознание того, что парень тоже отчетливо слышит все эти прекрасно-человеческие звуки, дошло до больной головы, крошечная радость от присутствия Ноирета тут же испарилась.
          - Не знаю, не рассмотрела, - убирая руку Ивана от своего рта, говорю, наверное, слишком громко для ученицы, которая послала одноклассника, была отправлена вместе с ним к директору, а в итоге прячется в кабинке в мужском (!) туалете, да к тому же полностью пропахшей травой. Мать определенно будет несколько недовольна звонком от Эльсы, которая, уж в этом я не сомневаюсь ни единой секунды, оборвет ей весь телефон и вынесет все мозги напрочь, пока не услышит подтверждение своих собственных мыслей о том, что я отвратительная дочь и в этом нет никакой вины моей обожаемой мамочки, нет, просто бывают яблочки с гнильцой. И запретит мне еще на пару месяцев покидать стены пансиона, разумеется. Наша директор вообще любит так развлекаться. Вот честное слово. Ей даже месяц уборки конюшен - наказание, которое она раздает не так часто, но с особой радостью, - доставляет не такое удовлетворение и поднимает чувство собственного достоинства, как подписка ученика о невыезде. Мировая женщина, а?
          Впрочем, если вода в трубах зашумела сейчас благодаря все тому же повару, которого я, кажется, действительно искренне рада буду увидеть, то нас еще может спасти не только огромная комета, летящая сейчас прямо на землю. И насрать мне на лошадиный навоз, или на вековой слой пыли, что спокойно лежит на самых верхних полках в библиотеке, или даже козявки малышей, которые нас могут заставить отдирать от матрасов, лишь бы была возможность хоть раз в две недели сваливать из этого сумасшедшего дома, где сын убийцы одного из учеников сейчас снова зажал мне рот в тесной туалетной кабинке.

Можете называть меня Аланом. Родители меня так назвали, вернее, хотели бы назвать. Они меня называли Элли, но будь я хоть Джоди, я все равно была бы Аланом. И не потому, что они путали имена своих детей, отнюдь нет. Просто точно по плану, именно в назначенное время, в назначенном месте появлялся сей Алан.
          Сколько себя помню, я привыкла называть Аланом осознанность всего происходящего; осознанность того, что жизнь наполнена до краев проблемами и печалями, что она, самое главное, не вечна. И только любовь — всепобеждающая, всепокоряющая, всеобнавляющая, — не умирает никогда.
          Сколько себя помню, мои родители привыкли называть Аланом меня.
          Впрочем, давайте начнем с самого начала.
          Меня зовут Аланна Конрой, мне двадцать шесть лет, и я четвертый ребенок в семье повара и домохозяйки, которые решились на еще одну беременность в надежде, что их погибший сын сможет родиться вновь. Даже спустя три года после «Дня, когда мы закопали одного из наших детей» они не смогли отпустить его, не смогли даже расстаться с книгой, в которой на похоронах расписывались все пришедшие почтить память малыша. И довели себя и двух старших детей до того, что к ним всем во снах приходил мертвый мальчик и говорил, что хочет родиться сейчас.
          Знаете, в глазах моей мамы всегда было куда больше грусти в минуты, что она проводила со мной, чем с холодным серым надгробным камнем. Я всегда чувствовала, что она полностью состоит из крошечных кусочков обид и боли, словно один большой пазл на два миллиона деталей, а не из тканей. И только ее бесконечная вера в жизнь после смерти в лучшем мире поддерживала любовь ко мне — девочке, которая должна была стать мальчиком Аланом-версия-два-ноль. И где-то глубоко-глубоко внутри отца тоже жила эта любовь, как же иначе? Просто он не понимал, также, как и мой брат, как можно пережить такую сильную любовь, как можно опорочить память ребенка, сделав его лишь воспоминанием для всех вокруг; не понимал, и именно поэтому на подоконнике в гостиной рядом рядом с моим самым первым в жизни школьным альбомом стояла шкатулка, хранившая первый выпавший молочный зуб бедного Алана, который, как мне рассказывали он отказался класть под подушку для зубной феи: он хотел подождать, пока выпадут еще, чтобы фея не летала к нему несколько раз подряд, а забрала все сразу.
          Не понимал отец и того, что бетховенская «К Элизе», раздающаяся на весь дом в дни рождения и гибели одного ребенка, очень нехорошо влияет на другого, рожденного «взамен» потерянному. Поэтому когда наступила очередная годовщина смерти Алана, двенадцатая, и музыкальная шкатулка, с лежавшим в ней небольшим зубиком, была вновь заведена, я села перед камином и, разрывая на мелкие кусочки фотографии брата, которого никогда не видела и при лучшем исходе событий видеть и не должна была, напевала какую-то колыбельную. «Спи, котеночек, усни, угомон тебя возьми. Придет серенький волчок, схватит киску за бочок, серый волк придет, колыбелька упадет». Я просто проснулась с полным пониманием того, что еще один день, полный сочувственных «Как жаль, что малыш Алан сейчас не с нами», мне не выдержать; и, несмотря на то, что с каждым сгорающим обрывком фотобумаги, с которой он улыбался мне, я рыдала от страха все громче, я просто не могла остановиться.
          Кажется, в моей жизни было мало еще более пугающих минут: мне хотелось уменьшится до размеров самой маленькой в мире снежинки и, кружась вместе с миллиардами таких же как я провинившихся детей, взлететь как можно выше, чтобы добраться до сидящего на мягком облаке в невидимом нам волшебном городе брата и извиняться, бесконечно извиняться за свою ненависть к его двум «дням». Извиняться за каждую разбитую в тот день рамку с его немногочисленными фотографиями, за покрывшуюся плесенью ту самую детскую колыбельку, что хранилась у нас в чулане, за то, что я постоянно винила его даже в своих изношенных старшей сестрой, а порой и оставшимся в живых братом, вещах. Единственное, что принадлежало всегда только мне были старые детские книжки, которые брат с сестрой знали уже наизусть. Мама часто читала мне истории о загадочных принцессах далеких земель, которые живут в замке, охраняемом драконом, и ждут поцелуя своего суженного. Или о девочке, которая пошла по дороге из желтого кирпича и училась стучать каблуком о каблук хрустальных туфелек. Или о никогда не взрослеющем мальчике. По ночам я часто стояла у открытого окна и умоляла высшие силы подарить мне хоть несколько часов жизни в мире, где никогда не умирали братья. Только, видимо, там наверху нет никого и ничего, кроме безмолвных звезд. И уже спустя три простуды я убедилась в этом окончательно. Тогда все, что мне оставалось делать, — прижиматься щеками к прохладным щекам подушки, тугой и свежей, словно щечки маленького Алана, когда он еще был жив. Сейчас-то они чудовищно серые и впалые, словно у столетнего старика, уж я-то знаю, ведь это ко мне он впоследствии каждую ночь приходил во сне и слезно просил вернуть ему его кроватку, потому что это его место, его дом, его мама за тонкой стенкой и его сестренка закуталась в одеяло, как в рулетик, напротив.
          Меня зовут Аланна Конрой, мне двадцать шесть лет, и я до сих пор иногда просыпаюсь по ночам из-за того, что вот уже восемь лет ко мне приходит широко улыбающийся, с полным ртом крошечных молочных зубов, маленький мальчик, одетый в совершенно кукольный серый костюмчик, все рукава которого поросли мхом, а в светлых волосах малыша застряли комья влажной земли, в которой он лежит уже дольше, чем жил на земле. Он приходит, несмотря на не поддающиеся исчислению часы, проведенные в кабинете психолога, что, наверное, не должно удивлять, ведь с тем психологом последние два года мы просто играли в карты весь сеанс; несмотря на арт-терапию, благодаря которой у меня была завалена холстами вся комната дома и захламляется дом в Дэдвуде сейчас; несмотря на то, что «К Элизе» я не слышала уже много лет. И каждый раз, открывая глаза после очередного кошмара, сидя в кромешной тьме, я ловлю себя на мысли, что, если эти годы были какой-то безумной галлюцинацией и жестокой игрой воображения и по белому холодному коридору уже бегут санитары с огромными шприцами, наполненными успокоительным, я не буду сожалеть ни о чем. Только пусть пятилетний светловолосый мальчик снова рассмеется в своем тысяча девятьсот восемьдесят седьмом, когда таблетка хлорки, что мама вырвала у него из рук, зашипит в воде, выпуская кажущиеся разноцветными на солнце пузырьки воздуха.

Подробности:
» Родственники: Ферган Конрой — отец, был сбит насмерть грузовым автомобилем возле заправки несколько лет назад;
Орла Нолан-Конрой — мать, жива;
Мартин — старший брат, 40 лет, жив;
Ли — старшая сестра, 31 год, жива;
Алан — официально старший брат, в возрасте пяти лет отравился хлоркой, спасти не смогли;
» Имущество: старая деревянная музыкальная шкатулка, принадлежавшая матери, съемный дом в районе для горожан низкого достатка;
» Дополнительно: ♦ после того случая, когда я сожгла все фотографии Алана, отец настоял на четырех днях в неделю у ведущего психолога Лонг-Айленда; и если бы не его уверенность в моих проблемах, а не его собственных, я бы никогда не взялась за кисточки;
♦ много лет мечтаю открыть свою студию или хотя бы преподавать студентам факультета психологии рисование, потому что арт-терапия действительно работает, если ее совершенствовать и использоваться правильно;
♦ за съемный дом плачу выручкой от продажи своей доли родительского дома, из которого мама уехала после гибели отца;
♦ в Дэдвуд заехала ненадолго ради истории знаменитой Золотой Лихорадки, но пока не хочу возвращаться в Миннесоту к сестре и матери;
♦ всю сознательную жизнь мечтала избавиться от чертовой музыкальной шкатулки с молочным зубом уже давно мертвого, с ума сойти, мальчика, но, как только появилась возможность сделать это и не получить колючее «Ты нам больше не дочь», желание закопать ее на перекрестке пропало;

LAVANDER
VIOLET
ROSE

наряжает снежная девочка, с которой мы связаны бесконечностью <з
•••••••••••••••••••• TAKE MY WHOLE LIFE TOO